РПЦ настаивает на цензурированной версии "Сказки о попе и работнике его Балде", из которой исчез один из главных героев
Совсем недавно церковь уже вызвала бурю протеста, предложив
ввести дресс-код абсолютно для всех россиян - даже тех, кто никакого
отношения к вере не имеет. Не успели христиане и атеисты прийти в себя,
как члены РПЦ снова отчебучили. На этот раз подвергнули цензуре
классику - «Сказку о попе и его работнике Балде».
- Ну что это за поп, который непонятно с кем путается?! Образ
священнослужителя тут настолько негативен, что бросает тень на все
духовенство! - горячился отец Павел из армавирского Свято-Троицкого
собора, перечитывая книжку. - Нужно переделать!
Сказано - сделано! Церковнослужители переиздали сказку, в которой
главный герой не поп, а купец. Так что старая сказка на новый лад
теперь начинается так: «Жил был купец Кузьма Остолоп по прозванию
осиновый лоб, пошел Кузьма по базару...».
Как утверждают святые отцы, попа они заменили на купца вполне
обоснованно. Ведь эта подмена принадлежит вовсе не их перу. В свое
время Пушкина так «отцензурил» Василий Жуковский.
После трагической гибели поэта его неизданные произведения
поручено было подготовить к печати учителю и наставнику Александра
Сергеевича. С легкой руки Жуковского поп превратился в жадного купца. И
вплоть до революции никто и не знал о первоначальном варианте текста.
Правда открылась только после 1917 года, когда сказку впервые напечатали в оригинальном виде.
- Разве можно «цензурить» гения?! - возмутились большевики и вернули
всех на свои места. Тем более что такой образ попа был на руку красным
революционерам.
Когда же священник армавирского Свято-Троицкого собора отец
Павел узнал об этой истории, решил во что бы то ни стало полистать
дореволюционную книжку. Батюшка отправился в Государственную публичную
историческую библиотеку в Москву и перерыл всю картотеку. И нашел-таки
заветную карточку. Даже московские библиотекари округлили глаза, когда
узнали, что у них в архивах лежит бесценный для церковнослужителей
томик Пушкина.
- Александр Сергеевич был глубоко верующим человеком, он не мог
позволить себе подобную издевку над религией, - считает отец Павел, не
веря официальным документам. - Жуковский с Пушкиным были очень близки,
он знал, что делает, когда вносил исправления!
Священники, филологи и кубанские художники трудились над новой
книжкой целых полгода. 4000 экземпляров уже вышли в свет, часть из них
передали детям в воскресные школы, остальные разложили на прилавки в
церковных лавках.
Редактор ФОРУМа.мск писатель Дмитрий Чёрный смеётся:
- Весьма показательно, что попа заменили именно на купца, а не на
бедняка какого-нибудь, эти сословия всегда соседствовали до Великого
Октября. И социализм вернул не только земли и заводы трудящимся - он
вернул изначальный смысл даже прежней "буржуазной" классике. По-своему
правы нынешние попы (у которых теперь в найме служит не один балда, а
целый народ православный - рублём и верою укрепляя их
финансово-мафиозную пирамиду): уж если настала реституция, то почему бы
не наложить жирную лапу и на произведения искусства, на классику? Целые
жилые массивы, колхозные земли - получает ныне РПЦ, так почему бы не
отдать святейшим особам какие-то строчки из сказки? Чего мелочиться -
уж регрессировать, так по всем фронтам. Господь же велел делиться.
Да-с, интересно, что сам бы Пушкин сказал и о цензурировании его
Жуковским, и о нынешнем "возрождении"? Думаю, написал бы еще одну,
более злую в отношении попов сказку! А вы как считаете? Может, пора
вступиться за Пушкина - раз берут верх высмеянные им герои его
произведений
Без балды
Жуковский
из-за цензуры правил сказку Пушкина, нынешние православные цензоры
«исправляют» Тютчева, Окуджаву, Фатьянова и даже «Не шей ты мне,
матушка, красный сарафан…»
Священник Свято-Троицкого собора г. Армавира о. Павел в один
прекрасный день благочестивым взглядом прочел сказку А.С. Пушкина «О
попе и о работнике его Балде» и, прочитав, задумался. В изображении
нашего первого национального поэта поп был глуп, жаден и труслив. Как
представителю клира, о. Павлу стало больно за такой образ пусть
далекого, но все же собрата! Хотя, между нами, у него не было особого
резона так уж пенять на зеркало. Однако сейчас не об этом.
Будучи не только священником, но и кандидатом наук, заведующим
кафедрой Армавирского православного социального института, о. Павел
принял на себя добровольное послушание, разыскал текст сказки,
выправленный В.А. Жуковским, и тиражом по нашим временам немалым —
четыре тысячи экземпляров — напечатал его для детей Армавира и
ближайших местностей, с тем чтобы они с малых лет не считали Александра
Сергеевича богохульником.
Всей этой истории грош цена, коли бы возле нее тотчас не
завертелась всякая околесица. Действительно, у Жуковского вместо «попа,
Толоконного лба» появился купец Кузьма Остолоп. Независимо от меры
нашего воцерковления приходится все-таки признать, что в сказке поп
Толоконный лоб куда как более к месту, чем купец Кузьма Остолоп.
Понимал это прекрасный поэт Жуковский? Понимал ли, что пушкинские
строки «Памятника»: «…в мой жестокий век восславил я свободу…» —
несравненно выше по смыслу и художественному достоинству строк, которые
он вписал вместо них: «И долго буду тем народу я любезен, что прелестью
живой стихов я был полезен…»? И спора тут никакого быть не может:
понимал. Но была цензура, в том числе и церковная, и Василий Андреевич
печальной рукой вымарал «жестокий век» и «поп, Толоконный лоб».
Пушкин, записавший сказку со слов Арины Родионовны в
Михайловском, отливший ее в поэтический текст в великую свою болдинскую
осень, нарисовал к ней дурящего бесенка Балду, старого беса с отвисшей
губой, усами и рогами и попа, сжавшегося в ожидании мощного щелчка. Под
рисунком так и указано рукой поэта: «Попъ – талаконный лобъ». Еще
Александр Сергеевич успел прочесть сказку Гоголю, отозвавшемуся о ней:
«Прелесть невообразимая», — и положил в долгий ящик. Там она пролежала
до 1840 года — покуда Жуковский не вставил вместо «попа» «купца». В
первозданном своем, пушкинском виде сказка явилась на свет в 1882 году,
и с той поры весь русский, а затем поголовно советский народ смеялся
над попом, схлопотавшим за свою глупость и жадность три могучих щелбана
в толоконный лоб.
А нам этак потихонечку, как бы между прочим начинают внушать:
Пушкин-де, как человек верующий, не хотел издавать ее в таком виде и
«просил после его смерти заменить персонажей» (цитирую по «РИА
Новости»). У Александра Сергеевича после Черной речки осталась тьма
неизданного, а он, видите ли, более всего был озабочен, как бы после
его смерти «Балда» не внес разлад в сыновьи отношения паствы к своим
заботливым пастырям. Вся пушкинистика то ли смеется, то ли плюется.
Протоиерей же Владимир Вигилянский, руководитель пресс-службы
патриарха, по сообщению того же агентства, кивает начитанной головой:
да, Василий Андреевич потрудился над сказкой «по просьбе автора».
Бог ты мой, да они, похоже, всех нас дер-жат за круглых невежд,
ничего не знающих о пушкинской поэзии и никогда не думавших и ничего не
читавших о Пушкине-христианине и Пушкине-поэте!
В представлении людей, в XXI веке ревностно взявшихся обучать нас
православию, Александр Сергеевич однажды нашалил с «Гавриилиадой», а
затем неуклонно развивался в религиозном направлении. Будто бы нам
неведом премиленький его стишок: «Мы добрых граждан позабавим и у
позорного столпа кишкой последнего попа последнего царя удавим»; будто
в стихотворном послании «В.Л. Давыдову» мы не отметили: «На этих днях,
среди собора, митрополит, седой обжора, перед обедом невзначай велел
жить долго всей России и с сыном птички и Марии пошел христосоваться в
рай…»; будто мимо нас прошло его письмо к Чаадаеву со строчками,
оставшимися, правда, в черновике: «Религия чужда нашим мыслям и нашим
привычкам…» — но они важны как знак, по которому можно судить о
направлении пушкинской мысли.
Он был суеверен, он вступил в масонскую ложу, у него был
донжуанский список — иными словами, он никак не мог быть образцом
православного христианина наподобие своего современника Серафима
Саровского. Но какое это имеет значение в сравнении с космосом
пушкинского творчества, где сияющие небеса соседствуют с глубочайшими
безднами, где волна счастья плещет рядом с мучительной тоской и где
радость бытия омрачена сознанием несовершенства мира? Есть святость и
есть поэзия. Каждая из них являет собой особую форму богопочитания,
подмена которых совершается либо по незнанию, граничащему с наивностью,
либо с умыслом, порожденным лицемерием.
В прошлом столетии глава советских безбожников Емельян
Ярославский усиленно тащил Александра Сергеевича в полк красноармейцев
атеизма. Гнетущая бездарность посягала на обладание великой пушкинской
поэзией — и с тяжело срывающимся с губ словом, будто в зеркальном
отражении, наблюдаешь сейчас точно такую же картину.
Пушкин хотел умереть добрым христианином, на смертном одре
простил своих врагов и требовал от Данзаса отказаться от мести за свою
смерть. Все так. Но это вовсе не означает, что он с такой же
настойчивостью велел вымарать из своих творений все, что могло не
понравиться беспощадно осмеянному им Фотию или даже самому Филарету. Он
жил и умер свободным человеком — и слава богу, что на веселую курчавую
его голову не нашлось какого-нибудь угрюмого русского Хомейни или своры
хоругвеносцев, которые взялись бы обучать его истинному иконопочитанию.
Православная стерилизация литературы — занятие мало того что
исключительно пошлое, но еще и крайне утомительное. Надо сводить под
корень буйные рощи «Русских заветных сказок»; выстригать сказания —
вроде «Сказания о попе Савве», в сравнении с которым поп Толоконный лоб
— невинный агнец; вымарывать тьму пословиц наподобие одной из самых
пристойных: «Поп втихомолочку нашел себе богомолочку». Надо что-то
делать с Блоком, дабы в «Двенадцати» «товарищ поп» не тужил о временах,
когда он «брюхом шел вперед, и крестом сияло брюхо на народ»; бдительно
пройтись по Серебряному веку с его богоискательством, Третьим Заветом и
прочими невообразимыми вольностями; упрятать под замок Есенина;
вычистить Маяковского…
В подмосковном храме, взяв одну из предназначенных для
бесплатного просвещения народа книг («Букварь. Слова». М. 2004 г.), я
понял, что в мире нет таких крепостей, которые не могли бы взять
истинные ревнители православия. Собственно, это даже не книга; это
фолиант громадного размера, почти полторы тысячи страниц, напечатанный
в Можайской типографии тиражом пять тысяч экземпляров, а вот кем
изданный и оплаченный — тайна. Указана, правда, редакционная коллегия
«Букваря». Люди достойные — архимандрит Никон (Иванов) и протоиерей
Николай (Лихоманов). Авторы же предпочли остаться неизвестными. Но
потрудились они славно — этакий, знаете ли, коллективной Василий
Андреевич, прошедшийся в православном духе по необозримому количеству
стихотворений и песен разных времен.
Причем приходится догадываться, кто на самом деле написал
подвергшееся мощным православным прививкам произведение и как оно
названо подлинным автором. Угадываешь, к примеру, что «Не шей ты мне,
матушка, красный сарафан…» — это Варламов вместе с Цыгановым. Ну а
дальше столбенеешь от изумления, ибо шаловливая девица вдруг начинает
петь совершенно постным голосом и так объясняет, отчего ее не тянет под
венец: «Буду я монашенкой, Бога воспевать, и, как ангел, пташкой мир
всем возвещать». Вот тебе, бабушка, и Юрьев день, вскричали бы Цыганов
с Варламовым и уж, наверное, отправились бы искать управу на лихих
молодцев с большой литературной дороги.
Поверьте, я даже допускаю, что архимандрит, протоиерей и иже с
ними ставили перед собой благие цели. Но какие средства для их
достижения они выбрали! Мне отчего-то кажется, что Судья Небесный не
благоволит к беззастенчивому литературному пиратству. «Смело, товарищи,
в ногу», — написал Л. Радин, а надо бы, как в «Букваре»: «Кайтесь,
товарищи, Богу». «Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат», — сочинили А.
Фатьянов и В. Соловьев-Седой, даже и не задумавшись всерьез, почему
надо беречь солдатский сон. Неведомый автор их дополнил: «Ведь это дети
у Небесного Отца, сподобились нетленного венца». «День Победы» Д.
Тухманова и В. Харитонова, песни Б. Окуджавы и В. Высоцкого и многих,
многих других авторов точно так же были изуродованы людьми без знаний,
таланта и вдохновения. Золотое перо русской словесности, Федор Иванович
Тютчев, — и тот угодил в православную переделку. «Я встретил вас…» —
чье сердце не дрогнет? Однако находишь это стихотворение на страницах
«Букваря» (само собой, без имени автора и авторского посвящения) и с
чувством личного оскорбления вместо: «С давно забытым упоеньем смотрю
на милые черты» встречаешь невообразимую нелепость: «С давно забытым
упованьем смотрел иконы с высоты». Куда они смотрят? Чего хотят? «И та
ж в душе моей любовь!» — восклицает поэт, а они, угрюмо наморщась,
марают: «То к Богу вся моя любовь!»
Можно было бы привести еще десятки извлеченных мной из «Букваря»
перлов, но не стоит. И без того страшно перечитывать. Признаюсь,
однако, что у меня есть слабая, но надежда. Наш патриарх, мне кажется,
человек с юмором. И познакомившись если не с «Букварем», то хотя бы с
этой моей статьей, он усмехнется, а потом и возмутится: «Разве такое
допустимо в цивилизованном обществе?!»
Александр Нежный
|
